Я опоздал. Остальные давно сидели за сдвинутыми столами ирландского паба. Заведение, как водится в Москве, оформили куда старательней, чем в самой Ирландии. Густой слой табличек, шарфов и плакатиков с убогими приколами плотно покрывал стены.

Рукопожатия, объятья и похлопывания по спинам заняли пару минут, народу было человек пятнадцать, хотя собирать гостей начали только утром этой пятницы. На застолья, которые Матвей и Оля старались устраивать в свои нечастые столичные визиты, приходили с удовольствием. Их любили, трудно было не любить. Славная, искренне доброжелательная пара, полная дружеского участия, какими бывают только по-настоящему счастливые люди, довольные своей устроенной жизнью, такой правильной и радостной, что непонятно становится, отчего бы остальным не поступать так же, отчего не любить друг друга спокойно и нежно, не родить четверых здоровых и крепких детей, не выстроить просторного, светлого дома, где всегда книги, чай и пирожки. Старший сын, он учился в Москве на втором или третьем курсе, сидел с родителями и выглядел так, словно совсем не тяготился вечером со взрослыми, которые, по всем законам мироздания, должны были казаться ему бесконечно скучными. Он сильно походил на Матвея и внешне, и мягкой спокойной манерой счастливого человека. Казалось при статистической почти невозможности, что и его ждет счастливый брак, долгие годы тихой гармонии, гурьба любящих, умненьких детей.

Настя удивила меня. Сперва поприветствовала, и даже не с минимальными приличиями, а соприкоснувшись щеками. Потом, когда я начал присматривать место на скамейке, похлопала по кожаному дивану возле себя.

— Совсем мужик, — кивнула Настя в сторону сына. — Давно не видел?

По расчетам выходило лет шесть. Мальчику, стало быть, около двадцати, Насте, а следовательно, и Оле сорок три — сорок четыре, нам с Матвеем по пятьдесят пять. Ужас. В такие минуты холодит живот от понимания, сколько дней прожито и сколько осталось, а главное — каких. Качество тут куда страшнее количества.

Оля выглядела младше, что-то такое иногда проглядывало совсем девичье в быстрых легких движениях. Настя дополнительно потяжелела за три или четыре года, что я ее не видел, одета была удобно и скучно, даже яркий макияж скорее добавлял возраста, чем молодил. Совсем тетка. Похоже, от счастливой правильной жизни стареешь медленнее, а у Насти ребенок, развод, еще ребенок и еще развод, бесперспективная работа, перебои с алиментами и легкий ДЦП у старшего. Неприятно, но и Матвей наверняка смотрится моложе меня. Странно осознавать, что я теперь выгляжу старше этого подтянутого, очень взрослого мужчины.

Матвей со вкусом рассказывал о прекрасном коронавирусном лете в загородном доме, до меня долетали обрывки сквозь слишком громкую музыку. Никогда не бывал, но много слышал о родовом гнезде, почти поместье в Самарской области на берегу какой-то реки. Точно не Волги, Волгу я бы запомнил. Матвей с Олей вообще вили гнезда с маниакальной настойчивостью. Квартира в Самаре, дом в области, квартира в Москве, дом под Москвой, что-то там в Испании и, кажется, в Черногории. Хотя про Черногорию могу с кем-то путать. Как у них только жизни хватает на все это хозяйство. Я от своего груза кирпичей и забот давно избавился. Оставил только дом в Риме, ушедшее страстное увлечение и напоминание о лучших шести годах моей жизни. В Москве я переделал под жилье два соседних с кабинетом помещения в нашем офисном здании на Маросейке. Там и жил.

Между мной и Матвеем с Олей сидело трое, приходилось почти кричать:

— В Москву-то когда вернетесь!?

— Надеюсь, в следующем году! Уже решено, но корона, и все подвисло!

В этом духе он отвечал последние лет семь. До того ожидалось года через два-три. Пятнадцать лет назад его поставили заместителем в самарский филиал, планируя подрастить до начальника и вернуть в столицу. Он уже давно командовал всем Поволжьем, а калейдоскоп аппаратных интриг и карьерной борьбы все никак не желал сойтись на возвращении.

Мужчина напротив Оли казался знакомым. Мы точно виделись на этих нерегулярных встречах, но я не мог вспомнить ни имени, ни маршрута появления за нашим столом. Явно старше девочек и младше нас, значит ни школа, ни институт не годились. Мужчина сильно набрался, его клонило в сон, полуседая челка свисала к тарелке. Вдруг он взбадривался, отбрасывал назад волосы и начинал приплясывать сидя, несуразно водить плечами, не попадая в музыку. При очередном подъеме веселья поведенческие качели занесло выше прежнего, и он для начала с силой ударил ладонями в стол. Посуда подпрыгнула, плеснуло пивом из кружек, что-то упало. Пьяный вскочил сложным неуклюжим движением, в котором было и желание показать удаль, и риск потерять равновесие. В эту секунду я его почти вспомнил. Он зашелся в танце, чем-то средним между старым рок-н-роллом и камаринским. Ему, должно быть, казалось, что за ним следят, восхищаясь удалью, хотя смотрели, конечно, с неприязнью и неловкостью.

— Это Костя, — сказала Настя, переживавшая явный и острый приступ испанского стыда, — он очень хороший.

Я вспомнил окончательно. Танцор работал вместе с девочками еще до Самары, может и учились вместе. Костя ровно так же нажрался на свадьбе, пожалуй, и похлеще. Ничего он был не старше, просто, похоже, бухал все эти годы без отдыха и передышек.

— Ты ни в чем не виновата, — улыбнулся я.

— Да никто ни в чем не виноват, — улыбнулась она.

Очевидное смягчение выглядело интригующе. Строго говоря, упрекнуть меня не в чем, что ничуть не мешало Насте уже пятнадцать лет выказывать почти открытую неприязнь.

Костя решил добавить ухарства, стянул и отбросил в сторону несвежий и заношенный свитер. Открылись дряблый живот и грудь, покрытые неряшливыми клочками полуседых волос. Один из его ровесников, кажется Гарик, поднялся с тяжелым вздохом, сдернул свитер, ловко зацепившийся за кронштейн колонки, и пошел исполнять дружеский долг. Видимо, он приходился танцору ближе остальных. Матвей, правда, тоже пытался двинуться к пьяной неприятности, но Оля мягко ухватила за руку и вернула на диван.

Не на что обижаться. Настя знала, что я женат, с первого дня и даже намного раньше. Еще до нашего романа она иногда ходила с Иркой в баню одной девичей компанией. После десяти бурных месяцев мне выдвинули ультиматум, но я предпочел брак, все равно развалившийся года через три. Разрыв с Настей дался нелегко. Даже довольно мучительно, честно сказать. Я метался, уговаривал, унижался, но не решался на главное и встречал категорическую ледяную решимость. Она, конечно, сделала стратегическую ошибку, выжидая, пока я сам все осознаю и уйду из семьи без понуждения. Перейди Настя к ультиматумам месяца на четыре раньше, могло развернуться и по-другому. Очень в начале все было остро, я и теперь почти поминутно помню пронзительное счастье тех двух дней в Праге или выходных на Истре. Мог не устоять.

Отчего же перемена? Столько лет обдает меня холодом, почти открыто демонстрирует нежелание дышать одним со мной воздухом. Неужели узнала о моем нынешнем расставании и собирается попробовать… Фу! Ай-ай! Нехорошо. Нет, не может быть, слишком для нее убого и расчетливо, убого расчетливо. Я пустился в серфинг воспоминаний. Были ли мы свободны одновременно за эти годы? К моему разводу она уже жила с будущим вторым мужем. На самом деле, не совсем так, было где-то полгода, когда мы фактически развелись, но никто, в том числе Настя, не знал. Потом этот с усиками, Гоша или как его. Да и у меня… И все же можно, можно было подгадать момент, хоть это и было бы странно после такой упорной заморозки.

Костю увезли. Принесли уже и общий счет, чек вылезал длинной заворачивающейся лентой из кожаной папочки и прятался обратно. Я всегда симпатизировал деликатному выбору Матвея, недорогие пивные позволяли тем из нас, кому не дались большие жизненные победы, не чувствовать неловкости и платить за себя; можно было, впрочем, не делать и этого. Преуспевшие, включая меня, старались внести больше нужного.

— Саш, чересчур за сосиску и маленькое пиво, — Матвей двинул ко мне одну из двух купюр, брошенных в папочку.

В гардеробе я помог Насте с пуховичком неприятного зеленоватого оттенка, заодно еще раз внимательно оглядел. Может, все же? Нет, точно нет.

Пока она прилаживала перед зеркалом меховую шапочку, я успел получить и надеть пихору, убедиться, что такси уже здесь. От собственных машин и водителей я отказался чуть позже недвижимости, остался только DB4 1962 года в Риме. Рука не поднялась.

— Божечки мои! Что за роскошь! — Настя погладила меховой лацкан. — Кролик?

— Бобер, кажется, — неуверенно ответил я, хотя знал точно.

— Разбираешься, — с улыбкой качнул головой все понявший Матвей. — Неожиданно.

На улице прощались, рассаживались по такси. С чувством обнимались, чтобы забыть на год или два. Переулок ярко освещали роскошные московские фонари, редкие снежинки медленно падали, зависали и искрились.

Я стремительно соприкоснулся щеками с Настей и почти успел сбежать, но она ухватила меня за рукав.

— Сашенька, буквально на минутку. Пара слов.

— Ну, конечно, — улыбнулся я.

«Подвозить не буду. Ни за что. Вызову другую машину». Я, сохраняя улыбку, готовился объяснить, что нам не по пути. Куда бы ей там ни было надо.

— Мама… алименты… ипотека… — сбивчиво заговорила Настя, — заказы… коронавирус… карантин… задерживают…

Просто деньги, просто несколько сотен тысяч в долг, который она никогда не вернет. Или вернет? Тем более, если вернет. Столько стоит ее ласка и пятнадцатилетней выдержки обида. Как же ты до этого дошла, моя трепетная пташка, мой сладкий бейби? Значит, у других нельзя уже больше выклянчить? Почему не попросила с холодной отрешенностью?

От острого стыда я плохо разбирал слова Насти, не хотел выслушивать подробности и, перебивая, бормотал:

— Да, да, я завтра же, я с утра, обязательно, ты только скинь мне реквизиты. По телефонному номеру?.. Конечно… Конечно… Конечно…